Последние два года мы с дядей Юрой активно обменивались письмами. Пусть не регулярно, но периодически меня начинала мучить совесть, что я давно не писала осиротевшим родителям моей двоюродной сестры Оли. Бывало так, что недели по три дела закручивали тугим жгутом, и я забывала обо всем, кроме срочной статьи в газету «Трибуна», сдачи в набор очередного номера журнала «Вестник Союза писателей», организации юбилея классика отечественной литературы, но в какое-то время узел на время ослабевал, и я снова начинала ориентироваться в пространстве: видеть цвета уличных светофоров, слышать автомобильные гудки… И тогда меня одолевала навязчивая идея — написать письмо в Пензу.

Дело в том, что после внезапного ухода моей еще совсем молодой сестры, я осталась для ее родителей как бы «вместо нее» — нужно было выслать двум еле сводившим концы с концами пенсионерам денег на лекарство или фрукты, поздравить их с Пасхой или Новым годом, в общем, делать то, что делала бы их дочь, будь она жива. Была в этой нерасторжимой связи одна замета, которая, думаю, имела свою крепкую основу: наши с Олей отцы были близнецами и это как-то по-особому влияло на родственные чувства.

Братья-близнецы Юрий и Вячеслав с рождения были неразлучны и их дочерям, естественно, выпало часто видеться и гостить друг у друга, хотя и жили мы в разных городах. Летом две наши семьи съезжались в Муром к дедушке с бабушкой, и там-то вызревало самое прочное наше дружество под теплой крышей бревенчатого стариковского дома. Сколько солнечных дней пролетело на песчаных берегах реки Оки, сколько тропок исхожено к роднику за святой водой, сколько волшебных вечеров проведено под яблоневыми шатрами…

Когда мне было два годика, дядя Юра спас меня от гибели. Чтобы дойти до пляжа, нам приходилось переходить Оку по разводному деревянному мосту. И вот однажды веселая компания, состоявшая из молодых родителей и их малолетних детишек, остановилась и стала ждать, когда очередная баржа пройдет под вздыбившимся мостом. Как только мост опустился, я рванула к его краю — посмотреть вниз на водичку, и дядя Юра первым успел схватить меня за руку на краю бездны. Может быть, еще тогда проявилась мистическая связь дяди со своей племянницей.

*  *  *

С конца этой зимы я ни с того ни с сего стала сильно болеть, вроде на пустом месте. Я и раньше переутомлялась на работе, но до гипертонического криза дело не доходило никогда. Чтобы целый месяц не удавалось сбить давление — это было что-то новенькое. Тогда я еще не осознавала причину — а это уже отмирал… корень нашего рода.

В начале января от дяди Юры пришло вроде обычное письмо, где среди прочих новостей он сообщил, что «слег и сердце совсем не работает». Такие новости были и раньше, я, конечно, огорчилась за него, но подумала, что это временное стариковское недомогание и ушла в свои неотложные заботы. Потом долго не было писем из Пензы, а мое давление, из-за которого весь мир встал с ног на голову, не позволило придать значение отсутствию корреспонденции…

И вдруг пришел конверт, подписанный рукой дяди с какой-то особенной тщательностью: каждая округлая буковка адреса была аккуратно выведена, но линия некоторых знаков вдруг резко заострялась и уходила в сторону. Конверт я разрывала с внутренним облегчением: слава Богу, дядя Юра откликнулся, значит все в порядке.

Но содержание тщательно выписанного письма заставило меня оторопеть: «Дорогая Мариночка, уже два месяца нет от тебя писем, я не сержусь, знаю, как ты занята, но, тем не менее, по 2 раза на день гоняю Зину к почтовому ящику. В январе я слег насовсем, а вчера врач оставил мне жизни неделю, сказал, что он такого «скелета еще не видел в своей практике». Я вешу сейчас 25 кг. Если сможешь, приезжай меня хоронить. Ну а не сможешь, я не обижусь. Это ты прости меня, если когда что не так сделал…»

Я читала и не верила написанному. Дядя Юра большой шутник и вечно все преувеличивает, наверное, он соскучился по мне и нарочно меня пугает. Скорее всего он болен, но не 25 же килограммов в нем…

Спустя некоторое время до меня стало доходить, что такими вещами не шутят. Но из-за того, что с пензяками я почти не говорила по телефону, а переписывалась, я не сразу додумалась поднять телефонную трубку.

Тетя Зина сквозь слезы ответила, что они с дядей Юрой будут рады моему приезду в любое время — сейчас или потом. Что такое «потом» до меня в полной мере дошло лишь тогда, когда я переступила порог квартиры, где меня ждал дядя Юра, решивший, что не может умереть не простившись со мной.

*  *  *

Я не могла не поехать в Пензу и только очень боялась опоздать.

Как можно ждать этого «потом», если он сейчас живой ждет меня! Зачем ему мои слова, если опоздаю и приеду, когда его понесут к последнему приюту в узком деревянном ящике, и он хотя и будет слышать и видеть меня, но ничего не сможет мне сказать в ответ…

Поезд подвозил меня к Пензе. В удивительной дисгармонии с моими тяжелыми мыслями о том, что в этом городе уже умерли самые близкие мои люди — друг и сестра, а теперь вот и дядя может в любую минуту покинуть этот мир, природа за вагонным стеклом одаривала радостями бытия: железнодорожные откосы были усеяны алмазной крошкой, игравшей в лучах утреннего солнца на последних мартовских снегах. Нежно-голубые небеса в легкой розовой дымке были подстать беззащитному народившемуся младенчику.

Репродуктор в вагоне разрывался от доперестроечных жизнерадостных песен: «Мы желаем счастья вам!» и «Как прекрасен этот мир», и душа, как подбитая птица, делала безнадежные попытки встрепенуться и взлететь, но, придавленная камнем, опускалась в предощущении тяжести и тоски предстоящей встречи. Попутчики безрезультатно пытались втянуть меня в разговор, но я существовала как бы в другом измерении.

Это очень странное чувство: ехать прощаться с живым человеком. Ехать не к больному — со словами подбадривания и надежды, а мучительно подыскивать темы для разговора с уходящим в вечность.

*  *  *

Я общалась с дядей Юрой и его женой тетей Зиной с раннего детства. Не особенно помню их речи, обращенные ко мне, но жива во мне память их энергетического излучения, направленного на меня. Тетя Зина племянницу мужественно терпела — Маринка в ее понимании представляла угрозу нравственности ее собственной дочери, потому что была в отличии от тихой Оли — боевой, языкастой, от меня можно было ждать любой выходки (бабушка даже придумала мне имя «вирвидон»). Дядя Юра же относился ко мне сердечно и прощал детские шалости, защищая от единодушного осуждения родственников. После смерти Оли, мы с дядей еще больше стали нуждаться друг в друге, я чаще стала приезжать к нему в гости.

Со мной произошла странная вещь: в течение последних трех лет, как подмытый речной водой песочный замок, стал осыпаться мой прежний мир со всеми населявшими его людьми. Более сорока лет меня окружали дорогие родные и близкие друзья, и вдруг они один за другим стали стремительно покидать землю, устремляясь в небеса в молодом или еще не старом возрасте, подкошенные смертельными болезнями или трагическими обстоятельствами. Как будто бы сорок пять лет я плыла на корабле по реке жизни в окружении сужденных мне людей, но вдруг, после переезда в Москву, потеряла их из поля своего видения и тяготения. Я как будто пересела на другой корабль, а они остались на прежнем судне, и мы с ними поплыли по раздвоившейся реке в разных направлениях: их поток уходил в небо, а мой двигался по земному руслу.

Сколько моей реке течь по земле — Бог весть, но то, что невозвратно перевернута страница в книге моей жизни — я отчетливо осознаю.

*  *  *

Я ступила на перрон знакомого с детства вокзала и с ходу отмела пришедшее первым решение — ехать до дома родственников на троллейбусе. Лучше было набрать побольше воздуха в легкие перед предстоящей встречей — и я пошла пешком в знаменитую гору центральной улицы Московской. Не знаю почему, но мне казалось, что и эту улицу я вижу в последний раз, ведь вся жизнь дяди Юры прошла на ней. Он поселился в доме, квартиру в котором ему выделил еще Обком КПСС, когда молодой специалист приехал в Пензу по направлению на должность инструктора отдела торфяных разработок.

Я подхожу к этому некогда элитному зданию и удивляюсь его облупленным стенам и ржавым газовым трубам. Дом также заброшен, как и мои обитающие в нем старики.

Тетя Зина захлебывается слезами, обнимая меня у порога, и жалуется на сломавшийся позавчера дверной замок и, как бы оправдываясь, говорит о том, что дверь удается закрыть только на щеколду.

В дверной проем из коридора я вижу исхудавшего почти до неузнаваемости дядю Юру и слышу его звонкий голос: «Мариночка, родная моя, приехала!». Дядя совсем высох — кости обтянуты кожей, но в глазах радость плещется, и весь он как будто воспрянул. Голос постепенно слабеет, он просит смочить водкой платок, говорит, что сердцу легче, когда прикладываешь его к груди. Тетя Зина ласково гладит мужа по жиденьким волосам и радуется любым проявлениям жизни в нем: когда он на нее укоризненно покрикивает за то, что она перебивает его речь. Он как-то буднично говорит, что отпросился из больницы домой — хочет умереть около Зины в родных стенах.

Мы долго беседуем с ним обо всем. Рассказал, что с его бывшей работы из торгового техникума приходил человек и спрашивал, в чем он нуждается, а дядя Юра попросил его помочь похоронить себя. И очень был удовлетворен, что получил полное согласие и обещание сделать все, что будет возможно.

Когда он уставал, то просил меня уйти в кухню, а потом снова звал и продолжал разговор. Потом захотел мороженого и апельсинового сока. Я сбегала в соседний магазин и забила ему весь холодильник едой и напитками и радовалась, когда он смаковал брикетик «сливочного», как ребенок, уплетающий долгожданную сладость.

Дядя стал предлагать взять на память о нем любую вещь в доме. Я, чтобы не огорчать его, согласилась, выбрав две книги — Солоухина «Камешки на ладони» и пьесы А.Островского. Он жадно всматривался в привезенные мной фотоснимки родственников, которых он давно не видел, и дарил свои фотокарточки, как будто это было не перед вечной, а перед временной разлукой. Мы сразу договорились быть честными и не прикидываться, что все в порядке, но, видит Бог, я уверовала в то, что он еще будет жить, потому как заинтересованно, с огромным вниманием ко всем мелочам сущего он вел разговор.

Я провела около дяди весь день. Когда стемнело и нужно было идти на поезд, он не стал меня удерживать и даже с некоторым облегчением воспринял мой уход: так прощаются, зная, что скоро встретятся вновь. И мы с ним совершенно искренне договорились писать друг другу.

Слезы полились из моих глаз, когда я уже была на улице и снова шла по Московской пешком, теперь уже к вокзалу. В ушах звенели его слова: «Смерти я не боюсь. Значит, пришел мой срок. А вы живите долго и счастливо».

*  *  *

Приехав домой, я написала дяде Юре письмо и стала ждать от него ответа, но прошла неделя, а почтовый ящик пустовал.

В этот вечер я не могла ни на чем сосредоточиться. Позвонила маме в Самару, она пожаловалась на то, что папа мечется, тревожен не в меру и не поймет, что с ним.

Я почему-то достала с полки давно прочитанную книгу Екатерины Марковой «Каприз фаворита» и отыскала повесть «Тайная вечеря». Она начиналась словами «У меня кончилась краска. Я так и знала, что ее не хватит. Деревянный частокол оградки лишь казался небольшим». Героиня повести красила кладбищенскую оградку…

И в эту минуту в моей квартире раздался телефонный звонок из Пензы.